Вооружённые конфликты на Ближнем Востоке и нестабильная ситуация в странах Африки и Южной Азии привели к возникновению крупнейшего миграционного кризиса со времен Второй мировой войны. По данным агентства Frontex, в 2015 году в европейские страны прибыло 1,82 миллиона беженцев, за первые месяцы 2016 года ещё 173 761 человек прибыли в Европу морем.
Россия оказалась в стороне от большинства миграционных потоков — лишь один маршрут, пролегающий через сухопутные границы России с Норвегией и Финляндией, использовался для переезда в Европу. По данным агентства РИА «Новости», с октября по декабрь 2015 по нему проехало около 6000 человек.
Согласно данным ФМС, людей со статусом беженца в России крайне мало, их число не достигает 800 человек. В основном те, кто ищет здесь убежища, могут рассчитывать лишь на временный статус беженца, который длится всего год. Но даже если удастся его заполучить, никто не гарантирует, что он будет продлён в будущем. FURFUR встретился с четырьмя молодыми беженцами, чтобы записать их истории о бегстве, родной стране и жизни на нелегальном положении в России.
Хасан, 20 лет, беженец из Сирии
Я покинул Алеппо три года назад. В 2012-м в наш город пришла гражданская война, вместе с ней закрылись все государственные учреждения, кроме некоторых больниц, я перестал ходить в школу и практически не выбирался из дома. Тогда в Алеппо всё было перемешано, в одном районе могли находиться правительственные войска, а в соседнем — оппозиция. Жизнь была тяжёлой, но сносной: финансовый кризис ещё не был таким сильным, как сейчас, а у семьи были небольшие накопления. Нас бомбили, но не так, как во время наступления ИГИЛ, электричество не работало, но у нас был генератор, воды давали чуть-чуть, но её хватало.
Мне запретили выходить из дома почти сразу как начались боевые действия, призыв в армию мне ещё не грозил, но родители боялись, что меня могут завербовать, убить или украсть. А ведь я был старшим сыном в семье. Остальные члены семьи тоже старались не покидать нашу квартиру без особенной надобности. Мы просто сидели дома и ждали, когда всё это закончится.
Летом 2013 года знакомый отца помог сделать мне рабочую визу в Россию и я покинул Сирию. Этот человек работал здесь на швейной фабрике, там много сирийцев. Он встретил меня в аэропорту и отвёз в Лосино-Петровск, где я живу до сих пор. Я сразу же начал работать в швейной мастерской, отец у меня был портным, так что кое-что я уже умел.
На пятый месяц пребывания в России я подал документы на статус беженца. В ООН мне помогли подготовить документы для ФМС, там мне нужно было пройти интервью. Меня спрашивали о финансовом положении моей семьи, о том, служил ли я в армии и моей политической позиции. Спустя несколько месяцев я получил временный статус беженца, но длился он всего один год.
В течение этого года я жил в Подмосковье и работал в мастерской, старался поддерживаться связь с моими родственниками и друзьями. Однажды один из моих знакомых позвонил мне и сказал, что наш дом разбомбили и все погибли. Так из всей моей семьи, из одиннадцати человек, выжило только двое — я и моя сестра, которая вышла замуж и живёт в Стамбуле.
Когда мой статус беженца закончился, я обратился в ФМС за продлением. В этот раз моим делом занялся другой сотрудник, он также задавал мне вопросы о происхождении, финансовом состоянии и политической позиции, а потом спросил, почему я не уехал в Иран, Турцию или Европу. Я сказал, что мне и здесь хорошо, ещё я рассказал, что в течение прошедшего года у меня умерла мать, отец, все братья и все сестры, кроме одной. Мне дали справку, действующую один месяц, а потом мне пришёл отказ. Сказали, что ситуация в Сирии нормализовалась и мне ничего не грозит, что я могу спокойно возвращаться домой. Но мне некуда возвращаться: моего дома, моей семьи больше нет.
Мне дали три месяца на обжалование отказа, и я четыре раза пытался его обжаловать, но всё безрезультатно. В конце концов я обратился к одному сирийцу, который рассказывал, что у него есть какие-то влиятельные знакомые: за семьдесят тысяч рублей он обещал помочь мне. Но в итоге мне пришёл очередной отказ, а того человека я больше не видел. Сейчас я нахожусь в России на нелегальном положении, и пока мне удается избегать проблем.
Полиция часто меня останавливает под предлогом проверки документов, но к сирийцам они относятся довольно хорошо. Раньше, когда у меня было всё в порядке с документами, меня привозили в отделение и снимали отпечатки пальцев, после чего отпускали, сейчас положение усложнилось и приходится давать взятки.
Документы полиция проверяет обычно не в Москве, а в самом Лосино-Петровском, местные полицейские хорошо знают, где живут и работают мигранты, знают наши маршруты и когда мы заканчиваем работать. Так что минимум один-два раза в месяц они задерживают кого-нибудь из нас.
Я редко выхожу за пределы своего района, работаю шесть дней в неделю по двенадцать часов в сутки, свободного времени почти не остаётся. Но если есть силы и время, то я иду играть в футбол с друзьями, еду в Ногинск или в Москву. По-русски я практически не говорю, на работе мне достаточно арабского и нескольких слов на русском, ведь я работаю с сирийцами, таджиками и узбеками. Иногда я созваниваюсь со своей сестрой в Турции и друзьями, которые уехали из Сирии в Турцию и Европу. Раньше я очень скучал по своей семье, по родному дому и Сирии, но теперь нет. Я потерял семью и попросту не вижу смысла в этой жизни. Я даже думаю, что было бы лучше, чтобы в тот день, когда бомба упала на мой дом, я находился бы со своей семьей. Лучше было бы умереть вместе с ними, чем слышать об их гибели по телефону.
Ясмина, 18 лет, беженка из Йемена
Для моих родителей это уже вторая война, от которой они бегут. Мой отец наполовину вьетнамец, наполовину йеменец, моя мать — вьетнамка-мусульманка, под конец американо-вьетнамской войны они оказались в лагере для беженцев в Йемене — там и познакомились. Моей маме тогда было семнадцать лет. Как и мне, когда я прилетела в Россию.
Жизнь в Йемене для нашей семьи всегда была сложной. Из-за того, что мой отец плохо говорит по-арабски и не умеет на нём писать, он не мог рассчитывать на хорошую работу, а на улице на нас всегда показывали пальцем и говорили: «Смотрите, китайцы идут». Всё усложнилось после революции 2011 года. Тогда часть государственных учреждений перестала работать, на улицах стало опасней и иностранные компании постепенно стали покидать страну. Год спустя немецкая фирма, на которую мой отец работал водителем, закрыла свое представительство и он потерял работу. Найти новую было сложно: в итоге моему старшему брату пришлось бросить школу, чтобы содержать нас. В нашей семье он лучше всех говорил по-арабски.
В 2014 году в стране начались военные действия, но войну мы почувствовали только в 2015-м, когда начались активные бомбардировки. Мы жили в городе Таиз, а наш дом находился недалеко от лагеря повстанцев, поэтому самолеты прицельно били по нашему району. Тогда мы взяли свои вещи и уехали в Сану, столицу Йемена, к нашим родственникам. Там было намного безопасней и мы спокойно прожили где-то две недели, но потом вновь начались бомбардировки.
В Сане мы жили недалеко от посольства России, поэтому после одной из бомбежек пошли туда просить о помощи. Сотрудники посольства сказали нам, что будет самолет МЧС, они объяснили куда и во сколько подъехать, но не обещали, что нас возьмут на борт. В нужный день, в указанное время мы подъехали в аэропорт, где увидели команду спасателей. Нашу семью взяли в самолет. У нас не было виз, но были паспорта — всех остальных, кто хотел поехать, но не имел документов, не взяли.
Вместе с нами летело много русских граждан, но также были йеменцы, сирийцы и даже несколько американцев. Мы летели через Джибути и там нам дали право выбрать: оставаться или лететь в Россию. Но поскольку у нас нет родственников в Джибути или других странах, мы решили лететь в Россию. Сначала нас привезли в какой-то военный аэропорт, а потом уже в гражданский, где мы ждали консула, который сделал нам въездные визы на десять дней и сбежал.
Мы не знали ни слова по-русски или по-английски, у нас не было денег и мы были голодны. Не знаю, что бы мы делали, если бы не сириец, который летел с нами. Он говорил по-русски и переводил нам, а потом дал двести долларов и заказал такси до посольства Йемена.
Таксист почему-то привёз нас не к йеменскому посольству, а к египетскому, вдобавок взял с нас не тридцать долларов, как было уговорено, а пятьдесят. Но хорошо, что охранник посольства говорил по-арабски, ведь было холодно, а мы даже не знали, где мы находимся. Он вызвал такси до нашего посольства, а новый таксист, египтянин, даже не взял с нас денег.
В посольстве нам выделили комнату, где мы прожили примерно два месяца. В это время мы занимались документами на получение статуса беженца, для этого мы обратились в ООН и ФМС. Потом к нам приехал посол Республики Вьетнам, он помог нам получить комнату в гостинице «Ханой-Москва», там мы до сих пор и живём.
В статусе беженца нам отказали дважды, мы обжаловали это решение и сейчас ждём результата. Нам нужен этот статус, чтобы была возможность работать и хоть как-то устроить свою жизнь на новом месте, потому что мы уже больше года живём исключительно благодаря поддержке вьетнамцев. Нам некуда больше ехать — в Йемене до сих пор война, бомбёжки, а от нашего дома и района в городе Таиз почти ничего не осталось, там сейчас всё как в фильме ужасов.
Дидье, 23 года, беженец Демократической Республики Конго
До того как покинуть Конго, я жил в Киншасе, столице нашей страны, и учился в университете на психолога. Я уехал не потому, что был голоден, а потому что боялся за свою жизнь. Когда мой отец умер, я даже не смог вернуться домой, чтобы его похоронить и оплакать. Вместо этого — я здесь и даже не знаю, сколько мне ещё придётся пробыть в России.
В 2015 году я участвовал в митинге против изменений в избирательной системе, которые позволили бы президенту остаться ещё на один срок. Это была крупная акция протеста, на которую вышло около полутора тысяч студентов и сотрудников моего университета. В ответ на нашу демонстрацию власти нагнали к зданию армию, полицию, большие армейские грузовики, которые блокировали протестующих. Полиция и военные начали стрелять на поражение, в какой-то момент нас загнали в угол, ничего не было видно, всё было покрыто огнем. С 19 по 25 января погибло девятнадцать человек. Двое из них — мои близкие знакомые, мы учились вместе.
Самое лучшее, что произошло со многими участниками протестов — они просто пропали. Мне удалось скрыться от полиции у своих знакомых. Я не мог вернуться домой или в университет, потому что сотрудники секретной службы организовали слежку за участниками демонстрации. Особенно их интересовали те, кто подстрекал студентов и сотрудников университета к тому, чтобы принять участие в протестах. А я был заводилой и к тому времени уже состоял во второй по величине оппозиционной партии Конго. Я не хотел уезжать, но мои родители настояли. Они волновались за меня, так как в то время пропадало очень много людей.
Почему я уехал в Россию? Просто я знал людей, у которых были влиятельные знакомые и которые помогли мне сделать необходимые документы. Это заняло некоторое время, а ситуация ухудшалась и мне пришлось срочно уезжать. Я покинул Конго ночным рейсом, убедив полицию, что нахожусь в другом месте. В России у меня были контакты тех, кто помог мне сделать учебную визу, первые полгода я жил на месте друга, который вернулся домой, потом жил в РУДН, там я познакомился со многими людьми и мне посоветовали обратиться в комитет «Гражданское содействие». Мне помогли получить временный статус беженца, который даётся на год, и сейчас я пытаюсь продлить его.
В Москве есть небольшая диаспора конголезцев, но я не общаюсь с ними. Я не хочу распространять информацию о себе, я сознательно ограничиваю себя в общении с людьми и не поддерживаю контакт с выходцами из оппозиционного движения Конго. Я знаю, что в России тоже задерживают оппозиционеров, и я боюсь, что власти моей страны могут отправить официальный запрос на экстрадицию, а там меня уже точно посадят в тюрьму.
Россия — «белая» Африка. Здесь люди живут в большей безопасности, чем у нас, но здесь вы тоже не можете собираться вместе и протестовать. Вы боитесь полиции, с помощью которой осуществляется политика диктатуры.
Но тем не менее в России ты можешь легко найти работу, ты можешь купить жильё и получить кредит. Государство хоть немного, но думает о своём народе, а в Африке — нет. Там власть полностью забыла о людях, там президент работает только на благо своей семьи, он наполняет свои карманы, ездит на каникулы в Штаты и Канаду, а население страдает. Хорошо живут только чиновники — те, кто и наполняет его карманы. Все они должны сидеть в тюрьме. Нужно, чтобы Бог спустился и освободил мой народ.
Сейчас в моей стране продолжаются акции протеста, но они немногочисленны и полиция продолжает арестовывать людей, в том числе членов нашей партии, которую фактически пытаются обескровить. Некоторые из моих соратников уехали, многих арестовали.
Я хотел бы вернуться в Конго, чтобы бороться за права человека, вернуть людям свободу слова, свободу голоса. Я хочу дать им возможность свободно выражать своё мнение. Я могу вам сказать, что прямо сейчас в Конго насилуют женщин, отрезают головы на рынках, стреляют в людей.
В моей стране до сегодняшнего дня погибло более десяти миллионов человек. Это самая опасная страна в мире для женщин, там очень большое количество изнасилований и практически всё время идет война. Но если ты осмеливаешься об этом говорить, то ты пропадаешь. Большинство людей, которые могут говорить про это, находятся в Европе. Они выкладывают небольшие видео в сеть, рассказывают про те ужасы, которые происходят в Конго, но стоит им только вернуться домой, их сразу же задержат.
И вот почему я хотел бы лично сказать мистеру Путину, объяснить ему, что там на самом деле происходит. У нас похожая ситуация на ту, что сейчас в Сирии, если не хуже, но все говорят только про неё, а не про Конго. Вы, белые, в России, в Европе, в Штатах, вы прекрасно знаете, что происходит в Африке, но ваши правительства не хотят ничего с этим сделать. Они только поддерживают преступные режимы, которые правят у нас, получая от них деньги или инвестируя в них. Весь мир покупает у нас алмазы: Франция, Бельгия, Соединённые Штаты. Даже вы, русские, занимаетесь добычей алмазов в Конго, а это всегда сопровождается войной. Многие об этом не говорят, потому что они боятся исчезнуть. Но я не из таких — мне нравится говорить правду.
Мухаммед 28 лет, беженец из Сирии
Я из города Кобани, что на границе с Турцией. По национальности я курд, из Сирии уехал ещё пять лет назад. Это был 2011 год, я только закончил службу в армии, а в Сирии начались митинги оппозиции. Тогда всё было довольно мирно, в самом Кобани ситуация была спокойная, но я предчувствовал, что будет что-то серьёзное, и решил, что лучше уехать. Я работал на швейном производстве и один мой друг пригласил меня в Россию, мне помогли сделать деловую визу на год — так я оказался на фабрике в Ногинске. Изначально я приехал просто переждать, но всё затянулось на пять лет и неизвестно, сколько продлится ещё. Первый год я прожил по визе, потом, чтобы продлить её, поехал в Египет. Но потом для сирийцев изменили правила въезда в Египет и я не смог сделать также во второй раз.
Тем временем ситуация в Сирии перешла в состояние войны, один из моих младших братьев попал в плен к ИГИЛ, когда ехал с другими школьниками сдавать экзамены. Спустя несколько дней его освободили, но связь с моими родственниками пропала, когда в районе Кобани начались боевые действия. Около города шли ожесточённые бои и моя семья была вынуждена уехать в Турцию.
Некоторые из моих двоюродных и троюродных братьев остались воевать против ИГИЛ, десять из них погибли, а мой родной брат получил серьёзные ранения.
Всё это время я работал и жил в России нелегально, пытался оформить себе статус беженца, но не получалось. Я приходил с документами, но меня отправляли то в одно место, то в другое, назначали время, потом меняли его, говорили вернуться через пятнадцать дней, потом через десять. Как-то мне назначили встречу на девять утра, я пришёл на полчаса раньше, но это не помогло: мне сказали, что очередь уже слишком большая и мне лучше прийти завтра. Но на следующий день меня не приняли, так как моя очередь была вчера, а я якобы не явился. Так со мной играли несколько месяцев. Я решил попросить помощи в ООН, но ничего не изменилось. За девять месяцев, что я ходил в ФМС, мне даже не дали возможности подать заявление на статус беженца. В конце концов я сдался и остался на нелегальном положении.
Нас избили прямо на стройке. Вместе с полицейскими были даже какие-то журналисты, но им сказали выключить камеры, а нас повалили на землю и начали бить по ногам
Я встретил ливанца, который пообещал решить мои проблемы с документами, если я пойду к нему работать на стройку. Я пошёл, но мои проблемы не были решены, вместо этого нас поймала полиция. Нас избили прямо на стройке. Вместе с полицейскими были даже какие-то журналисты, но им сказали выключить камеры, а нас повалили на землю и начали бить по ногам: били так сильно, что дней пять я потом не мог нормально ходить. От нас хотели, чтобы мы подписали какие-то бумаги. Мы не знали, что было в тех документах, текст был на русском, но пришлось подписать. После этого нас бить перестали и повезли в суд. Там нам не дали переводчика и большую часть происходящего мы не понимали. Однако я помню, что судья пытался узнать, что с нами, он видел, что нам плохо. Но мы не могли рассказать ему, что случилось, а полицейские сказали судье, что мы просто устали на работе.
После этого я вернулся на фабрику и начал работать в ночную смену — так меньше шансов, что тебя поймает полиция. Впрочем, на улице меня всё равно иногда задерживают, я даже стараюсь всегда носить с собой деньги, чтобы можно было откупиться. Обычно беру с собой купюру в пятьсот рублей — так не смогут забрать слишком много. Но я редко выхожу на улицу, работаю почти без выходных, а после смены в двенадцать-пятнадцать часов нет сил ни на что. Я только сплю и работаю, а деньги отсылаю семье — им нужнее. Я бы хотел быть рядом с ними, но сейчас, чтобы попасть в Турцию, нам, сирийцам, нужна виза, а получить я её нигде не могу. Я также не могу вернуться и в Сирию: в Кобани у меня никого нет, да и от самого города почти ничего не осталось.
http://www.furfur.me/furfur/freedom/freedom/219185-bezhentsy
