Приватности, во всяком случае в том виде, как мы ее понимаем сейчас, не было до XVII века. Разумеется, еще Аристотель разделял сферу деятельности человека на общественную (ecclesia) — дела полиса, и частную (oikos). Только под частной жизнью он имел в виду семью и домашнее хозяйство, разнообразное и многолюдное (жена, дети, рабы, скот, родственники, приживалы, бог знает кто еще). Показательно, что сегодня мы употребляем слово oikos не для обозначения приватности, а едва ли не прямо обратным образом, чтобы указать нечто глобальное (экология, экономика, экосистема).
Приватность как атрибут святости
Великий французский историк Люсьен Февр в одной из своих статей про бытовую жизнь ХVI века («Главные аспекты одной цивилизации») заметил, что, если взглянуть на роскошные дворцы глазами современного нанимателя, главным нашим удивлением будет полное отсутствие приватного пространства. «Все помещения расположены анфиладой, они огромны, однообразны, нарезаны квадратами; глухая стена впереди, глухая стена позади, окна в стене справа, окна в стене слева. И если кто хочет пройти из одного конца этажа в другой, нет иного способа, как миновать одну за другою все сообщающиеся между собой залы». Он же приводит и рассказ Бенвенуто Челлини, как он, спеша на прием к флорентийскому Герцогу Козимо Медичи, вынужден был проходить насквозь весь дворец, в том числе и покои, где справляла нужду великая герцогиня.
Собственно, если мы вспомним знаменитые итальянские картины эпохи Возрождения, то при всем внимании к человеку и его личности пространство на этих картинах будет организовано таким образом, чтобы никак не подчеркнуть приватность человека, его отделенность от мира и других людей. Если это будет дом, то в нем будет всегда полно людей и животных. Коридоры, окна и двери на этих картинах будут не отделять частную жизнь, а наоборот, соединять ее с остальным миром.
Мир до XVII века знает только одну приватность — наедине с богом. Но и эта приватность — атрибут святого или монаха, а не простого человека. Простой человек если и молится, то вместе со всеми, при посредстве священника. Простой человек всегда в миру, всегда среди других, всегда открыт их взорам. И даже не осознает это проблемой.
Собственно, сама структура жизни и технологии ее обеспечения не предполагают никакой приватности. Даже богатые вельможи большую часть «личного времени» проводят на кухне со слугами, домочадцами, кухарками и всевозможными прихлебателями. Просто потому, что там тепло, и там есть хоть какое-то освещение.
Как налог на занавески создал приватность
Но если мы в каком-либо музее зайдем в зал нидерландской живописи XVII века, то увидим, как мир меняется. Как стены, окна и коридоры начинают закрывать пространство человека, отделять его от мира. Как в комнатах становится все меньше людей, зато все больше мелких предметов, личных вещей, любовно прорисованных до деталей, того, что мы сейчас называем уютом.
А что еще необычнее, люди, самые обычные люди, оказываются наедине с собой. Так, как раньше рисовали святых наедине с Богом. Вот сидит девушка и музицирует на вёрджинеле или плетет кружева, вот мужчина склонился над географическими картами или смотрит на глобус звездного неба. И это не портреты, это именно сюжеты, действие.
Что произошло в мире (пока только нидерландском), откуда появилось приватное пространство, сама идея отделенности человека от других людей? Случились развитие капитализма и Реформация. Реформация изменила отношения человека с Богом. А точнее, открыла возможность прямого обращения человека к Богу без посредника в лице Церкви, монахов и священников. Теперь каждый человек может быть в роли святого — быть наедине с Богом.
Это на уровне больших идей. А на бытовом уровне спусковым механизмом стал протестантский общинный ригоризм. В Нидерландах XVII века общины старались пристально следить, чтобы их члены не позволяли себе отклоняться от праведной жизни и не впадали в слабости, которые могут погубить их душу. В том числе и дома. А потому по правилам никто не должен был закрывать окна ставнями или завешивать занавесками. Впрочем, ригоризм этот был вполне умеренным, а потому во многих городах Нидерландов действовал налог на шторы. Этот закон о налогообложении превратил приватность в роскошь. И тем самым создал за ней ценность.
И ценность эта оказалась очень востребованной новым буржуазным миром. Где технологические условия уже позволяли отделять семейное пространство от хозяйственного, выделять личное время, иметь место для уединения. Капитализму нужны не слуги и домочадцы, а наемные рабочие и специалисты.
Как появилось разделение на приватное и общественное
Впрочем, XVII век — это только намек на приватность, первые шаги. Настоящий прорыв происходит в конце XVIII века. С одной стороны, в результате начавшейся промышленной революции, а с другой, в результате идейного переворота. Именно тогда в европейской культуре произошло весьма знаменательное открытие: человек чувствует, и эти его чувства, по сути дела, и составляют его личность. Сентиментализм исходил из максимы: наши чувства настолько личные и глубокие, что никто, кроме самых близких людей (а по-настоящему близких людей у нас один-два, не больше), понять нас не может. Что любое высказывание сокровенного и важного бесполезно и даже мучительно. Только наедине с собой (или в тесном общении с другом или возлюбленной) можно говорить о важном и сокровенном. А потому от других — общества, соседей, приятелей, знакомых, это важное надо утаивать.
Сентиментализм создал концепцию двоемирия человека. Есть его общественное бытие, то, что другие могут знать, видеть, обсуждать. И есть личное пространство, где другим нечего делать, где они ничего не поймут и все неверно истолкуют. И если не разделять эти пространства, то будет бардак, надрыв и психоз.
Впрочем, развитие идей приватности и двоемирия от надрыва и психоза человека все-таки не спасли. Одна из драм, отраженных в искусстве ХХ века — драма невозможности полноценной приватности. С одной стороны, на приватность постоянно покушается общество, отнимая ее у людей (антиутопии), с другой, сама приватность становится настолько всепоглощающей, что не выносит никакого соприкосновения с внешним миром (“Ад – это другие”, — говорил Сартр).
