Граффити – один из важнейших жанров социально-политической борьбы современного активизма. По выразительности и доступности оно превосходит многие другие её формы и направления. Однако – как и любой жанр – граффити имеет не только внешнюю, но также и структурную, методологическую сторону.

В настоящей статье приводится анализ некоторых стратегических и методологических проблем граффити и его соотношения с окружающим миром. В ней также рассматриваются основные цели и задачи граффити, а также их соответствие его контекстам, подходам и формам.

Общество получает
тот вандализм,
который заслуживает

Общеизвестное

В арсенале любого полноценного активистского движения значительная роль отводится такому распространённому на сегодняшний день методу заявить о себе и своих идеях, как граффити. Ориентированные на борьбу с «системой» визуальные образы появляются и вновь исчезают в городском пространстве, привлекая взгляды прохожих, противопоставляя себя контекстам современного города – со всеми его проблемами и болевыми точками, со всеми его особенностями и алгоритмами.

Представляя собой не только эстетический феномен, граффити, как правило, содержит в себе «месседж» – политический, идеологический, социальный, культурный или какой-либо другой. По сути дела, месседж – это как раз то, что мотивирует уличного художника (если, конечно, он не занят исключительно саморазвитием в условиях повышенного адреналина), это – суть граффити. Особенно тех, которые оставляют активисты общественно-политических движений и различных инициативных групп.

Не секрет, что одной из главных задач любого визуального месседжа левых является подножка системе либерального капитализма и эксплуатации. Будь то прямое изобличение её пороков, или утончённая политическая ирония над царящей безысходностью существующих тоталитарных порядков (например, как у Бенкси); высмеивание её клише и образов или призыв к борьбе с ней в разнообразных её проявлениях.

На заборах, вдоль железных дорог, на гаражах, на стенах блочных многоэтажек спальных районов, на заброшенных производственных строениях, на любых других поверхностях индустриальных и постиндустриальных пространств – графический вызов всему тому, что сделало их единственным контекстом бытия человека: вызов атомизации общества и отчуждённости личности, критика разобщённости людей и условий, в которых они вынуждены существовать. От простых надписей до сложных композиций, от буквы к рисунку и контекстным образам – многообразие графической борьбы активистов и художников, бомберов и райтеров.

Эта визуальная борьба – борьба против насилия системы над человеком и обществом, борьба за свободу мыслить, чувствовать и жить – в согласии с самим собой и окружающим миром – будь то город или природа. Только особенность и отличие её от других видов социально-политической борьбы в том, чтобы воздействовать на людей систематически, напрямую и через их повседневность: вписывать месседж в контекст их обыденной жизни, где он будет провоцировать к пробуждению от инерции и осознанию необходимости активного участия в собственной судьбе. А также – к возникновению различных вопросов и, тем самым, к формированию собственных мировоззренческих позиций.

Актуальность. Задачи. Адресаты.

Если речь идёт о политических и идеологических граффити, то главной их задачей, безусловно, является злободневность, то есть созвучность какой-то остро стоящей социальной проблеме. Так, если говорить о России, существенная часть граффити посвящена, к примеру, проблемам национализма, полицейского произвола, тоталитарности системы, бесчестности государственных структур и институтов, нищеты повседневной жизни, консьюмеризма, политических репрессий, а также проблемам уродливого и депрессивного окружающего пространства большинства городов и посёлков.

Адресаты этих графических посланий – простые граждане, жители этих самых городов и посёлков, в особенности молодёжь – как наиболее мировоззренчески мобильная и пластичная группа граждан. «Пробуждение» этих людей, осознание ими существующих проблем и необходимости участвовать в их решении, а также появление чувства общности и солидарности между ними – так, пожалуй, можно сформулировать основную цель граффитистов-леваков. Безусловно, одними граффити цели этой достигнуть невозможно. Однако вода, как известно, точит камень, и ежедневное столкновение с провокационными граффити либо окончательно обессмыслит эти проблемы в умах людей – как много раз повторенное слово, либо действительно что-то изменит в их сознании. И, тем самым, несомненно, приблизит социальную революцию.

Однако для этого крайне важно одно условие – условие, которое испокон веков осознавали, артикулировали и старались соблюдать революционеры: доступность месседжа для адресата, его прозрачность, чёткость и внушительность. И именно в этом пункте часто возникают проблемы.

Не знакомые не только с субкультурными кодами, но зачастую и просто с проблемами, которые эти коды обозначают, люди едва ли понимают, что означают закодированные надписи или субкультурный сленг. Тем более в изощрённой и зачастую трудной для чтения графической форме. А значит, все надписи как минимум этого типа остаются герметичными для их восприятия. И, тем самым, никак не способствуют приближению революции.

Однако кодировки продолжают делать вид, что это не их проблема – мол, не знаешь – «загугли». Но крайне сложно представить себе, с чего бы это вдруг целевой аудитории граффити – то есть простым жителям спальных районов, работникам предприятий и прочим не ангажированным идейно людям – пришло в голову всерьёз принимать какие-то там надписи на заборе и тем более «гуглить» в направлении их первопричины. В итоге – они просто проходят мимо.

Игнорировать это обстоятельство – означает расписываться в том, что произошла подмена исходной цели надписи или графического образа. К примеру, она негласно стала состоять в том, чтобы воспеть радостное единство и узнавание друг другом «посвящённых и прозревших», греть их самосознание как особенных, незаменимых людей, бойцов света и справедливости. Иными словами, мы вновь встречаем ту «кружковщину», о которой сто лет назад писал русский философ Н.Бердяев применительно к революционным и идейно-концептуальным объединениям в обществе, и о которой в 80-х пелось в известной песне про бесконечное обсуждение того, «…насколько прекрасен наш круг». При такой подмене цели исходная цель сначала отходит на второй план, а потом и вовсе исчезает из мотивационного поля граффитчика. Хотя он зачастую может вовсе не заметить, как это произошло.

Из-за такого положения вещей люди со временем привыкают игнорировать надписи на заборах и прочих поверхностях на новом уровне. На новом – потому что поначалу эти надписи привлекали внимание хотя бы визуальным отличием от незатейливо написанных привычных слов из трёх букв. Однако частые нечитаемость и непонятность посланий быстро делают своё дело, и в сознании любого человека субкультурные коды, а также идеологические шифры и сленг быстро сливаются со всем остальным, что пишут и рисуют на стенах. И навсегда теряют внимание потенциального «читателя и воспринимателя». Что дискредитирует жанр граффити в целом, во многом лишая его потенциала революционной пропаганды для населения, уставшего пытаться разобрать, что это там зашифровано в повсеместных надписях, и чем они отличаются друг от друга. И где среди них акты самовыражения отдельных индивидов, где иероглифика фанатов музыкальных групп и спортивных клубов, а где политические и социальные призывы.
Идейный вандализм

Ещё один (не менее значимый) вариант цели граффити – так называемый «идейный вандализм». Суть его сводится к тому, чтобы «ставить подножки» системе государства и капитала, пользуясь её же собственными поверхностями, пространствами и предметами. Иными словами – раскачивать совокупность её знаков и образов изнутри.

К идейному вандализму можно отнести все графические образы, так или иначе наносящие концептуальный, дискредитирующий, а также просто материальный вред рекламным и политическим плакатам, биллбордам, витринам, бизнес-центрам, торговым комплексам, зданиям мировых корпораций и всему, что с ними связано – одним словом, всему, что служит задачам рекламы и самопозиционирования режима потребления, отчуждения и эксплуатации.

Аналогичным образом мотивировано и большинство рисунков и надписей на поверхностях пространств, угнетающих человека – морально и психологически, – и понимающих его исключительно как примитивный винтик в системе самовоспроизведения государственных механизмов – производства, обслуживания, потребления. Чем-то подобным занимается уже упоминавшийся выше знаменитый аноним Бенкси. Впрочем, контекстное граффити – во многом именно благодаря нему – развивается сегодня достаточно широко по всему миру.

Основной его принцип – соотнесение графического образа или текста – с поверхностью, на которую он нанесён. Или, по крайней мере, с пространством. Так, нищие африканские кварталы становятся пространством для граффити на тему расовой дискриминации и колониальной экономической политики, по-прежнему сохраняющейся во многих странах мира. Трущобы (или спальные районы – в России) – для антикапиталистических и альтерглобалистских граффити. Заборы вдоль железных дорог – для граффити на тему межнациональной розни и дискриминации. Районы типовых блочных застроек – безликих и уродливых – по праву превращаются в пространство для противопоставления человеком своих внутренних сил, чувств, фантазии, мышления – тому безликому монолиту, в котором он вынужден выживать – по инерции, монотонно, беспросветно.

Иными словами, уместность – решающий и важнейший критерий оправданности и, более того, необходимости идейного вандализма как действенного и яркого метода визуального формата борьбы с системой.

И в этом смысле беспокойство и опасения на предмет заполнения граффити вызывает судьба разве что исторических центров городов, большая часть зданий в которых была всё же построена в те времена, когда конвейер ещё не стал господствующим способом бытия, а здания, предназначенные для человеческих жилищ – гигантскими «человечниками». Поэтому противопоставить этим постройкам по существу совершенно нечего: про них едва ли можно сказать, что они серые и унылые (как хрущёвки или любые другие дома окраин), равно как нельзя о них сказать и того, что они угнетают и подавляют человека своими размерами, однообразностью, аморфностью и скроенностью наспех.

Напротив, сегодня как никогда – в особенности после прецедента фундаментального сноса исторической Москвы и уничтожения её аутентичного облика – именно исторические постройки резонно противопоставлять атмосферному и композиционному антиклимату индустриальных и постиндустриальных районов, где люди только ночуют и сходят с ума от одиночества и неприкаянности.
Целостность же и самобытность «старого города», его насыщенность темами, контекстами, историей, смыслами, аллюзиями, а также памятью о том, как было, когда всё было иначе, и как было там, откуда мы пришли – несомненно, как раз то, что противостоит сегодня оголтелой современной гонке за пластиковой функциональностью, оптимизацией и минимизацией человека и его ареала обитания. На фоне осознания этого обстоятельства несколько лет назад возникло, к примеру, движение «Архнадзора», а вслед за ним – и другие аналогичные градозащитные инициативы. Важнейшая причина этого – пронзительное чувство потери «дома», источника самих себя и настоящего времени, которое без всего этого кажется пришедшим ниоткуда и никуда не идущим, ничего не означающим – попросту вакуумным и коммерческим. А кроме того – исчезает возможность самим соотноситься с историей и понимать её – ведь без артефактов она становится плоской и исключительно книжной и теоретической, бесцветной и никак не связанной ни с нами, ни с нашими действиями и мыслями. И потому – если не забывается, то, по крайней мере, перестаёт учитываться индивидом как сознательно, так и интуитивно. Что, безусловно, чревато самыми разными фатальностями.

Градозащитной проблематике за последние годы было посвящено множество песен, митингов, текстов, Интернет-демотиваторов и прочих плодов социальной и индивидуальной рефлексии. В их числе, конечно, и граффити – которое, как жанр – будучи своего рода зеркалом социального бессознательного, – не могло не отразить и эту проблему. В рамках которой совершенно неожиданным и парадоксальным образом возникла ещё одна проблема: пространства как контекста.

Если градозащитные перформансы как правило используют для своих декораций здания и пространства, уже разрушенные, пострадавшие или обречённые на снос – то есть возражают непосредственно контексту деструктивности (и при этом – в формах, тесно связанных с каждым конкретным случаем и сюжетом) – то граффити всё чаще появляются на стенах и крышах старинных домов, никак не подчинённых системе современной экономики и политики. В связи с этим перманентно возникает ощущение контекстной ошибки: чему они возражают в этих – и без того беззащитных и обречённых на уничтожение – пространствах?

Логически здесь возможны три варианта ответа.

Либо они стремятся присоединиться к всепоглощающей рекламе, погребающей под собой всё на своём пути и исчерпывающей собой всё не ангажированное и не заполненное кодами и шифрами пространство, которого так мало остаётся у современного человека, чтобы просто дышать, мыслить, прикасаться к самому городу в его самости (а не ко всему, что использует его как поверхность для своих целей).

Либо они стремятся состязаться с ней – то есть с рекламой – в своих масштабах и влиятельности.

Либо здесь действительно имеет место ошибка, вызванная непониманием проблемы контекста или проблемы тактики и стратегии преломления артикулируемых идей – с тем, чтобы они не просто были высказаны, но ещё и не противоречили самим себе, и при этом – адекватно считывались адресатом.

Аргументы

Сами авторы подобных граффити в «заповедных» местах города затрудняются дать однозначный ответ на этот вопрос, колеблясь между несколькими идеями. Перечислим их.

Во-первых, идея о превращении «унылого серого мира» (который им не симпатичен) – в яркий и весёлый.

Однако эпитеты «серый и унылый» – слишком уж субъективны и неоднозначны, и скорее свидетельствуют о психологическом и душевном состоянии самого говорящего. И уж тем более они едва ли могут быть использованы для описания образов старого города – полного многообразных форм, фактур, линий, цветов, причудливых преломлений пространств и прочих неповторимостей.

Во-вторых, идея борьбы с рекламой и прочими образами системы.

Что, безусловно, справедливо – если речь идёт об упомянутом выше идейном контекстном (!) вандализме. В случае исторической части города такое утверждение выглядит парадоксально, потому что в рамках проблемы граффити на старинных и не ангажированных зданиях борьба здесь идёт разве что в форме состязания: кто больше – реклама или мы. А отнюдь не в форме защиты заповедных исторических зон от гос- и коммерческих образов. Ведь в этом случае граффити-художники сами используют эти зоны для собственного творчества и заполнения их своими кодами – как бы верны они ни были и сколько истины бы ни несли. Это означает, что – либо они полагают себя вправе это делать – в отличие от агентов противоположной стороны баррикад. (Но это всё равно будет означать, что они не признают самобытности этих заповедных пространств, видя в них хоть и свой, но всё же объект. А значит, они всё же действуют в рамках логики собственных оппонентов). Либо же, если они всё-таки признают самоценность и неприкосновенность того немногого, что осталось от неприспособленного под цели рынка мира – тогда здесь действительно закралась серьёзная тактическая ошибка.

В-третьих, идея о том, что любое – даже широкомасштабное, крупногабаритное и любительское творчество в публичных пространствах – никому не мешает, но представляет собой форму самовыражения, на которую имеет право каждый.

В этой мысли, несомненно, есть значительная доля истины: творчество – как стержень и направляющая личности – прекрасно и почти всегда конструктивно. По крайней мере, для самой личности. В особенности если личность использует его для саморазвития и самосовершенствования, а не, скажем, для подтверждения причастности к той или иной группе, не для эффектного способа заявить о себе, и не для того, чтобы доказать себе и окружающим масштаб своей личности (или группы, к которой индивид себя относит), способной на смелый поступок в условиях повышенной опасности и запретности.
Но даже если исходить из первого – то есть весьма оптимистичного сценария – неизбежно мы выходим на ещё одну проблему – вновь аналогичную проблеме принудительной системы образов, используемой рекламной политикой. А именно: на проблему публичного пространства и участия в нём. Остановимся здесь подробнее.

Что, главным образом, возмутительно в рекламе, которой обклеено большинство современных городов? Прежде всего, её тотальность и принудительность для гражданина: её настырность, с которой она требует быть не только увиденной и воспринятой, но и запомненной. А также – масштабы, в которых она заполняет пространство города и жизни горожан. И если в угрюмых районах с типовой застройкой она выглядит более-менее органично – в своей безыскусной бездарности, созвучной с бездарностью архитектурных идей, породивших эти места, то в историческом центре реклама представляет собой чистой воды вандализм. Сегодня – в свете осмысленного опыта городской политики, например, Лужкова и Матвиенко – это стало очевидным даже для тех, кто никогда специально не интересовался этой проблематикой. В этой связи одно из главных требований протестующих против такого положения вещей – требование освобождения пространства исторического центра городов – от насильственных образов, заполняющих их во всех измерениях.

Однако очевидно, что метод заполнения в историческом центре используют и многие художники-граффитисты. Что само по себе странно, так как, отрицая своего противника как «низкого и подлого», логично было бы отрицать и его методы как не менее низкие и не менее подлые. Если же вместо этого мы, напротив, прибегаем к ним – это выглядит, по меньшей мере, парадоксально: заполняя и без того самодостаточные (и при этом исторические) пространства своим творчеством, мы точно так же, как и рекламные компании, претендуем на использование его в своих целях. И дело десятое, в чём они именно состоят – в коммерческом интересе или в акте самореализации или самопозиционирования.

В этом случае мы должны либо отказаться от идеи заповедности исторических пространств городов – и тогда эта претензия к государству и рекламе снимается, и мы начинаем активную преобразовательной деятельность по модернизации морально устаревшего исторического хлама. Либо не отказываться от этой идеи, но тогда отказаться от использования методов рекламы в этих особенных частях города, продолжить защищать их от любых зримых преобразований, и перенести своё политическое творчество в более идейно соответствующие области, где оно будет не просто публичным актом саморазвития личности, но именно контекстным и идейным возражением системе.
Результат

В итоге мы получаем пространство города, отчаянно стремящееся к однородности в смысле заполненности привнесёнными визуальными рядами. С одной стороны – рекламой, с другой – плодами коллективного сознания и бессознательного – в формах индивидуального и коллективного творчества.

В плане методологии и результата основная разница между этими двумя действующими силами пока что состоит, увы, в качестве (а отнюдь не в самой методологии, как мы выяснили выше). Основываясь на разделении труда и области специализации, реклама, в большинстве случаев, выглядит более привлекательно для обывателя и в целом более профессионально – за счёт того, что в ней работают люди, получившие специальное образование – дизайнерское, художественное – неважно. То есть люди, потратившие какое-то время, чтобы научиться работать с образом и текстом – прежде чем начать это делать публично. А то, что это умение они применяют так постыдно и беспринципно – уже другой разговор.

В случае граффити, увы, зачастую мы имеем обратную ситуацию. Если не брать исключения – то есть немногочисленных художников уровня пресловутого Бенкси или Пикснит – то преобладающее число авторов граффити – люди, взявшие баллончики в первый (или 10-й) раз в жизни и сразу отправившиеся с ними в публичные места (в том числе – в старинные кварталы) – тренироваться. И в самом деле, чего мелочиться. Зачем учиться? Нужно начинать сразу – с большого, с очевидного, с исторического.

Вследствие такого подхода в том же Питере огромное количество совершенно уникальных и необычайных зданий исторического центра – покрыто ученическими и откровенно дилетантскими надписями гигантских размеров, зачастую нечитаемого содержания, или просто предельно дисгармоничными для восприятия. И никак не соотнесёнными с контекстом – разве что идеей никому не мешающего творчества.

Но как становится очевидным из отмеченного выше, настырность в размере и броскости и есть то, что насилует нас в рекламе. Это же насилует наблюдателя в любом другом явлении подобного рода. А значит, у граффити нет основания быть исключением. В итоге тысячи людей вынуждены ежедневно смотреть не только на отвратительно коммерческие рекламные билл-борды, уродующие центр по-особенному, иначе, чем окраины. Но и на претенциозно и самонадеянно раскрашенные обширные поверхности авторства их идейных противников, и при этом – сомнительного качества исполнения. И страдать в равной степени – и от тех, и от других. Потому что, как свидетельствует статистика, либо человеку вообще всё до лампочки, и тогда он не заметит не только граффити, но и рекламы, и ещё будет удивляться, что это все так страдают – ведь можно просто не обращать внимания. Так произошло с Москвой и многими москвичами. Либо человек в принципе восприимчив к окружающим визуальным рядам, и тогда травмировать и угнетать его будут не выборочные акты визуальной агрессии, а все – то есть не только реклама, но и плохо нарисованные граффити, заполняющие самобытные поверхности городских улиц.

И если в пространствах индустриальных районов, блочных застроек, хрущёвок, пластиковых и бетонных коробок рыночных окраин практически любое их графическое обыгрывание всё равно выглядит лучше, чем когда его нет – об этом говорилось выше, – то в местах, для которых характерны совершенно неповторимые здания и принципы компоновки пространства, такие проявления выглядят не меньшим вандализмом, чем реклама.

Выходов из сложившегося положения несколько.

Либо отказаться от подчинения «заповедных» пространств исторической части городов своим целям (творческим, политическим и прочим), предоставив им как можно дольше оставаться теми островками эстетической и атмосферной самобытности, где человек чувствует себя намного лучше, глубже и гармоничнее, намного ближе к себе самому, чем в новоявленных Вавилонах и их техногенных и пластиковых трущобах.

В целом такой подход соответствовал бы идеям градозащитных организаций и инициатив. Но, с другой стороны, он мог бы повлечь за собой отчасти справедливую критику тех, кто не согласен с абсолютной консервацией городов и превращением их в музеи, и кто поддерживает идеи умеренной и продуманной интерпретации существующих пространств исторических центров.

Либо радикально повышать уровень профессионализма художников, берущихся интерпретировать не просто пространство, но пространство именно исторического центра городов. И, возможно, благодаря этому – граффити перестанут быть такими кричащими, как в тех инфантильных и самонадеянных случаях, когда им нечего предложить, кроме своей крикливости: то есть размера, яркости, площади заполнения и экстремальности \ труднодоступности места нанесения. И, тем самым, они, возможно, перестанут уродовать самобытность исторического ландшафта старых городов. Например, за счёт большей искусности вписаться в контекст улицы или дома – художественно красиво, с выдумкой, политически эффективно. Не разрушая, не затмевая собой всего и вся вокруг – как это делают те «художники», которые считают себя настолько гениальными, что полагают, будто любой их «шедевр» представляет благодеяние для облика города и для продвигаемых идей. Но, напротив, дополняя и интерпретируя уже существующее – лаконично, ёмко, деликатно.

Однако для этого необходимо мастерство, достигнуть которого не так-то просто. И далеко не каждый «художник» пойдёт на это. Ведь это требует усилий, знаний, многочисленных тренировок, изучения истории и техники хотя бы этой области визуального искусства, а также упражнений, времени, собственной фантазии, и, наконец, просто скромности. Тяга же большинства из них к творчеству, вероятно, не так велика, чтобы они решились на это, и для многих из них, очевидно, было бы предпочтительнее вовсе отказаться от этих занятий, если бы приобретение мастерства стало вдруг необходимым для этого условием. Или, наоборот, продолжать в том же духе, по принципу: «купил пианино – уже пианист». И игнорировать все связанные с этим проблемы – в том числе, между прочим, и проблемы, которые возникают из-за этого в области процесса продвижения идей, ради которых всё это изначально и затевалось.

Либо – ограничиться текстовыми надписями и маленькими трафаретками – без претензий на вычурные и оригинальные цветоформы. Здесь, во-первых, не требуется особенного умения рисовать и иметь к этому способности, а, во-вторых, это – наиболее простой вид месседжа, который не только понятен и лёгок для восприятия любого человека (то есть идейного адресата), но также и не занимает много места, и, в сущности, не особенно искажает облик ландшафта даже старинного города.

Либо использовать в качестве поверхности для визуальной борьбы только то, что уже так или иначе искажает город: те же рекламные плакаты, витрины, билл-борды и тому подобные площади. Впрочем, этот подход годится как для исторического центра, так и для всех остальных пространств. И в этом смысле представляется универсальным.

Голосуйте за Никого Не
Никто Не сохранит свои предвыборные обещания
Никто Не выслушает ваши проблемые
Никто Не поможет бедным и безработным
Никто Не позаботиться о вас
Если Никого Не выберут, то всем будет лучше
Никто Не говорит правды

Заключение

От обозначенных выше проблем, разумеется, можно попросту отмахнуться и продолжать их игнорировать. Радикальным образом от этого ничего не изменится. Однако как и в случае с герметичностью посланий от прочтения – о которой мы говорили в начале статьи, так и в случае с проблемами неуместности и несостоятельности месседжа и его форм – главное последствие, которой с очевидностью будет вскоре иметь место, если этого ещё где-то не произошло – очередная форма дискредитированности очередного метода революционной и социально-политической пропаганды. Когда сойдут на нет удивление и любопытство, которые ещё порой вызывают у граждан граффити, в них не останется ничего, кроме привычки игнорировать эти причудливые формы, не оправдавшие своих заявок на что-то великое и действенное. Формы, которые, к тому же, подчас ещё и раздражают и утомляют своей непроницаемой навязчивостью, непреодолимостью и неприглядностью исполнения.

Однако, потеряв дискредитированным такой метод вещания и внушения, как граффити, любое движение фактически теряет если не ферзя, то, по крайней мере, ладью. Что в значительной мере снижает его шансы на успех в борьбе. И потому главное, что сейчас представляется необходимым в этой связи – с одной стороны, спасти этот жанр от полной дискредитированности, а с другой – сделать это так, чтобы это не противоречило его исходным идеям. То есть не нарушало окружающего мира, разрушаемого рынком и авторитарными порядками государства, а само защищало его от разрушения и, тем самым, придавало этому методу дополнительную глубину и заслуженный образ серьёзной социально-политической и гражданской стратегии.

Арсений Тихонов
Источник