Теодор Вебин в Direkte Aktion, Nr, 214, ноябрь/декабрь 2012
Анархизм, а вместе с ним и анархо-синдикализм, и сегодня охотно ассоциируется с готовностью к насилию, хаосу и террору. К сожалению, это не только бзик «буржуазных» СМИ, клише утвердилось отчасти и в анархистском самопонимании. В понимающих себя как анархистских субкультурах насилие играет сегодня значимую роль, хотя в современных анархистских текстах это едва отражается — или, по крайней мере, не отражалось до недавнего времени. Т.к. новейшие произведения, как много обсуждавшийся французский памфлет «Грядущее восстание», кажется, отчасти вполне оправдывают насилие.
Параллельно с этим, насилие открыто взрывается на улице, в повседневности, во время демонстраций: бунты в Греции во время всеобщей стачки являются лишь одним аспектом, бунты во французских пригородах в 2005-м (которые и были поводом к написанию «Грядущего восстания») и в Англии в 2011-м демонстрируют другой аспект. В Германии мы обнаруживаем волну поджогов машин в Берлине и, не в последнюю очередь, эскалацию во время демонстрации М31 31-го марта 2012-го года во Франкфурте на Майне, которая вызвала ожесточённые споры и внутри FAU.
Переменчивая история двояких отношений между анархистской идеей и насилием обильно проиллюстрирована: они начинаются с клише бомбометателя-индивидуалиста в конце 19-го века, который следовал идее «пропаганды действием», ведут к неверному пониманию «прямого действия» как по возможности наиболее воинственного действия и к карикатурам во время и после движения 68-го года, к частичному прославлению насилия в панк. В хардкор-сцене и в обозначении государством RAF «анархистами» – негативный образ бомбометателя часто интерпретировался в (само)описании заново как позитивный.
«Пропаганда действия»
Под анархистским средством «пропаганды действием» зачастую подразумеваются акты индивидуального террора, в особенности, против монархов и членов аристократического сословия. Самыми известными из таких нападений являются, конечно, нападение Луиджи Лукени на австрийскую королеву Элизабет (Сисси), нападение Александра Беркмана на промышленника Генри Клея Фрика и нападение русской «Народной воли» на царя Александра Второго в 1881-м году. Народники, хотя и находились под влиянием Бакунина и Кропоткина, не были, однако, анархистами в узком смысле этого слова, но Иоганн Мост, к примеру, отреагировал на покушение восхищённой статьёй («Наконец-то!») в своей газете Freiheit.
Это понимание «пропаганды действием» является лишь одним из возможных, возникшим из-за упомянутых и прочих покушений, и которое не следует путать с изначальной идеей «пропаганды действием». Конечно, нужно согласиться с Ульрихом Линзе, когда он ставит диагноз, что все анархистские течения находились под влиянием «активистской максимы». Даже когда Линзе подчёркивает разнообразие этого активизма и помимо практики «свободной любви», всеобщей стачки и движения коммун упоминает и бомбу, то он приходит к выводу, что «пропаганда действием» ко времени своего возникновения в середине 70-х годов 19-го века «не подразумевала политического покушения». «Пропаганда действием», как он подчёркивает, означала изначально ни что иное, как то, что дело могло принести больше, чем тысяча слов. В этом смысле следует понимать и Бакунина, когда он подчёркивал: «Мы должны распространять наши принципы не на словах, а делом» – это, однако, не призыв к насилию, он подчёркивает, что цель и средство должны соответствовать друг другу, что анархистские идеи должны демонстрироваться в жизни — насильственный компонент был внесён фальшивым другом Бакунина, Сергеем Нечаевым, в его (а не в Бакунинском) «Революционном катехизме».
Испугавшись репрессий национальных государств и, в особенности, монархий, большинство социалистов перешло на легальные пути, к продвижению реформ посредством парламентаризма. Макс Неттлау интепретирует, как пишет Линзе, определение «пропаганды действия» Малатесты от 1876-го года, не содержащее индивидуального террора, как «защитную формулу против парламентаризма». О последовавшем индивидуальном терроре Линзе пишет: «Политический терроризм был отчаянной попыткой анархистского движения вырваться из изоляции, в которую оно угодило посредством парламентаристского социализма. Но одновременно с этим, террор укрепил геттоизированную позицию, в которую анархизм загнала успешная политическая кооперация между государством и рабочим движением. (…) В сравнении с этим, анархистское отрицание государства казалось тупиком. Так, политическое убийство стало эрзац-революцией анархистов и сигналом протеста против парламентаризма».
Переход от «пропаганды действия» как повстанческого действия к «пропаганде действия» как «покушенчеству» отмечает важный социологический перелом в истории анархизма: он проходит по границе между старым (аграрным и ремесленническим) анархизмом и новым (синдикалистским промышленным). Ульрих Линзе пишет: «’Пропаганда действия’ в форме произведённых анархистами-ремесленниками политических убийств началась (…) именно в тот момент, когда сформулированный ремесленническим анархизмом общественный кризис переходного периода от до-капиталистического способа хозяйствования к установлению современного капитализма достиг определённого предела, и конец традиционного ремесленничества под давлением новых промышленных форм производства стал реальностью».
Тем не менее, нужно согласиться с Ульрихом Линзе, когда он под конец приходит к выводу, что вооружённое восстание, т.е. изначальная «пропаганда действием», была непригодна как «стимул к восстанию сельского населения». Ещё более значим его вывод об индивидуальном терроре: «При этом терроризм полностью разрушил старое анархистское движение, т.к. он безоглядно подставил его государственному преследованию и отвернул от большинства рабочих». И: «Если это было намерением террористов — дать сигнал к восстанию посредством символических актов насилия против политических учреждений, то оно потерпело жесточайший крах».
Это именно то предполагаемое «сигнальное действие», которое сегодня исходит от отдельных брошенных камней, игр с пиротехникой или атак на автомобили или железные дороги. Эффект точно такой же, как его описал Линзе в его исторической истуации.
«Грядущее восстание»
Более ста лет спустя неверно понятая «пропаганда действием» под лейблом «инсуррекционистский (повстанческий) анархизм» снова входит в моду. Хотя убийства тиранов больше и непопулярны, во времена глобального капитализма каждому понятно, что «характерная маска» может быть заменена на любую другую. Даже если в случае в греческими группами можно вполне понять, за что они ненавидят Ангелу Меркель, но не нужно даже быть анархистом, чтобы знать, что и Пеер Штайнбрюк не сможет изменить немецкой политики в отношении южно-европейских государств. Вместо этого, новая «пропаганда действием» в предполагаемой традиции саботажа направлена против вещей — против снабжённых стоимостью и прибавочной стоимостью капиталистических товаров или против средств производства — и с отчётливо возросшей яростью против государственных служащих, т.е. против полицейских.
Теоретическое содержание этом предоставляет французская книга «Грядущее восстание» от «Невидимого комитета». Труд, якобы, капиталу больше не нужен, а является лишь «приказом», как это сказал бы Антонио Негри. В этом отражаются две вещи: с одной стороны, определённый евроцентризм, не замечающий, что труд, а вместе с ним и рабочие и работницы вполне ещё нужны, но этот «продуктивный» труд большей частью происходит в Азии и Южной Америке (и в ограниченном размере в Африке), а с другой стороны — довольно ограниченное понятие «рабочего», которое просто не причисляет к рабочему классу необразованный, а также чрезмерно квалифицированный пролетариат в сфере услуг.
При этом многие предложения «невидимого комитета» не так уж плохи, если учесть, что переформированный рабочий класс на Северо-Западе зачастую почти не имеет структурной власти: хорошо замаскированная лень на рабочем месте или «социальный обман», как это называет Нильс Мнкмар в FAZ (08.11.2010) — только вот лень и оптимальное использование структур социального обеспечения является подрывным не потому, что они разрушат капитализм, а потому, что это просто стратегия самообороны при отсутствии лучших организационных структур: ленятся обычно не для того, чтобы принести начальнику убытки, а чтобы сберечь себя, учреждения обманывают не для того, чтобы причинить вред государству, а для того, чтобы поиметь с этого немного спокойствия и, как минимум, более приемлемую (и достойную) жизнь. Чтобы сплести из этого волюнтаристско-революционную стратегию, нужно несколько философских вывихов, которые, в конечном итоге, настолько непонятны, что едва ли от кого-то можно потребовать их читать.
То, что «Грядущее восстание» годится для того, чтобы «предоставить доступ широкой публике к пост-марксистской теории с отчётливыми анархистскими нотками» (газета Freitag), весьма сомнительно. Прежде всего, это простое оправдание милитаризации — в смысле нарастающего организованного насилия — левого или псевдо-левого сопротивления, причём просто по причине кажущейся безысходной ситуации, которую манифест подробно описывает.
В конце концов, «Грядущее восстание» имеет меньше общего с идеей анархистской «пропаганды действием», нежели с понятием насилия у Жоржа Сореля. Сорель хотя и восхвалял в своём труде «О насилии» всеобщую стачку и считается поэтому в поп-научных кругах предтечей анархо-синдикализма, но его обоснование власти всеобщей стачки имеет мало общего с синдикализмом: идея всеобщей стачки родилась из классового анализа, ставящего в центр противоречие между трудом и капиталом и одновременно с этим (в отличие от «Грядущего восстания») признававшего важность труда для капитализма, и поэтому видевшего в рабочем классе силу, которая могла бы преодолеть капитализм тем, что она просто перестала бы работать. Одновременно, в синдикалистской теории это продуктивный процесс, т.к. рабочие организации, профсоюзы, задумывались для конструктивного построения социализма. У Сореля же всеобщая стачка получает такое значение лишь потому, что посредством её создаётся культурная идентичность (и только она), наподобие исторических битв, которыми обосновываются национальные мифы. Тем самым всеобщую стачку можно заменить на войну или уличное сражение, (структурная) идентичность работницы или рабочего становится заменяемой на (культурно сконструированную) идентичность принадлежности к нации, к «расе» или даже к субкультуре или «сцене». Именно этот аспект взаимозаменяемости посредством мифологизации сделал теории Жоржа Сореля привлекательными для право-радикальной Action francaise, а позже и для итальянского фашизма. Это не случайность, что по аналогии с этим Марк Феликс Серрано из Süddeutsche Zeitung находит в «Грядущем восстании» параллели с Эрнстом Юнгером, а Йоханес Туфарт из taz — с Карлом Шмитом: многие благосклонные рецензенты «Грядущего восстания» подчёркивают, что ни того, ни другого в тексте не найти. Сорель тоже не был правым, но мог быть использован.
«Миф», который одинаково может исходить из мощной забастовки, националистской битвы или даже из совместного восстания, в конечном итоге есть лишь совместный отсыл к убеждениям или настроению, как подчёркивал Курт Ленk, т.е. является пригодным лишь для того, чтобы удерживать вместе аффинити-группу. Именно это и советует «Грядущее восстание». Но этим авторы распрощались с мыслью, что людей можно организовать согласно их общим интересам. «Грядущее восстание» к этому и не стремится, напротив, оно постоянно подчёркивает свою враждебность к организации. А «аффинность» может быть и совместной национальной гордостью или расизмом.
Знаменитую и часто неверно трактуемую цитату Бакунина «Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть» Невидимый комитет не понял фундаментально, когда он отсылает только к разрушению, но не к творческой страсти. «Грядущее восстание», и тут надо согласиться с Йоханесом Трумфартом, символизирует «элитарную псевдо-революционную позу» – а т.к. элитарный псевдо-революционер не обязан оглядываться ни на организацию, ни на класс, ни на иные связи, а является индивидуалистом в самом негативном смысле и в традиции неолиберализма, он может «притормаживать» время посредством атак на поезда и автомобили в Берлине или нападать на полицейских во время массовой демонстрации, не считаясь с другими демонстрантами.
Политическое насилие vs социальное насилие
Spiegel называет «Грядущее восстание» «неким подобием манифеста воинствующего эскапизма». Тут-то собака и зарыта: недоразумение, что в анархизме речь идёт о том, чтобы выйти из общества и заниматься своими делами, наверняка, является одной из причин, почему он, с одной стороны, всё ещё маргинален, а, с другой стороны, интегрируется в капитализм — эскаписты никому не мешают пока они не начинают поджигать автомобили или нападать на полицейских. Подрывным анархизм становится лишь тогда, когда его последователи и последовательницы понимают себя как часть общества — когда речь идёт не о том, чтобы в индивидуальном порядке разрушать существующее, а чтобы коллективно созидать новое (бакунинская диалектика, которая отлично выражена в комиксе Алена Мура «V — значит вендетта»).
Уэйн Прайс, член North Eastern Federation of Anarcho-Communists (NEFAC) указал на то, что форма саботажа, как её предлагает Невидимый комитет, оказывается бегством из общества в том, что форма саботажа не считается с потерями. Несмотря на вполне осмысленные аспекты подрыва повседневности, которые предлагаются в «Грядущем восстании», фокус всё же лежит на саботаже во имя саботажа, что является всё же чем-то иным, чем компьютерный кабель, испорченный ради того, чтобы украсть сигареты. […]
«Грядущее восстание», по словам авторов, является реакцией на бунты во французских пригородах в 2005-м году. Но вместо того, чтобы по старой левой традиции, прийти к бунтующим и пообщаться с ними, авторы, очевидно, спрятались с тихой комнатке и пофилософствовали о ситуации. Из этого получился памфлет, который милитаризует анархизм тем, что фиксирует его на «повстанческой» практике, на применении непосредственного насилия. Это рифмуется с историей индивидуального террора и правого популизма. С воинственностью в французском смысле этого слова — которое больше подходит понятию радикализма — напротив, это имеет мало общего. Бунты во французских пригородах, в Тоттенхэме или в Греции воинственны потому, что практически нет никакой другой возможности защититься. Осуждение этих спонтанных выражений гнева было столь же неверным, как и и их идеологическое воспевание — там, где у рабочего класса нет иных средств для защиты, кроме прямого насилия, воспевать нечего. В дискуссиях об эскалации во время М31 во Франкфурте на Майне один из дискутантов высказал мысль, что было бы абсурдным предполагать, что разгневанные рабочие приехали в автобусах во Франкфурт, чтобы уже там излить свой гнев на полицейских.
Греческий анархизм всегда был в сравнении с остальным европейским анархизмом более «повстанческим», лишь недавние происшествия заставили некоторые анархистские группы и течения задуматься об анархистском насилии. Поэтому философские излияния, равно как и реальные восстания не являются знаком того, что анархизм как идеология имеет будущее — фислософско-воинственные памфлеты указывают, скорее, на недостаточный уровень рефлексии, бунты же указывают на то, что в организационном плане тоже дел ещё полно.
И всё же, это фундаментальное различие — применяют ли люди прямое насилие спонтанно, из гнева или чтобы присвоить себе общественное богатство, т.к. они не находят для этого иных средств — или когда некий предполагаемый «авангард» считает применение насилия правильным методом — в прошлом это всегда приводило к тому, что либертарные течения всегда уходили в оборону. В конечном итоге, это различие между политическим и социальным насилием.
Перевод с немецкого.
