У меня с детства сложные отношения со смертью. У меня умерло не так много близких родственников, но смерть каждого была сильным потрясением и ужасом. У меня хорошо развита фантазия, если я вижу труп, мне постоянно мерещится, как мертвецы двигают рукой или стоят под моим окном. Нерушимое, застывшее тело человека заставляет меня замирать в ответ, переставать что-либо чувствовать. В ситуациях, когда я не видела тело умершего друга или родственника, моей психике проще всего вообще верить, что ничего такого не произошло. Следующее чувство, которое меня накрывает — это вина и стыд за то, что я такая бессердечная и такое поведение достойно порицания.
Вчера была годовщина гибели моего товарища Димы Петрова. Я ничего не чувствовала.
Сегодня я закончила работу над изданием книги о Сократе на английском. Он умер четыре года назад, но я тоже ничего не чувствовала. В начале самой книги — посвящение всем, кто погиб от рук российского государства или неонацистов, более тридцати имен. Пока книга редактировалась, в список погибших товарищей в Украине постоянно добавлялись люди. Я просто механистически вносила их в текст, стараясь ничего не чувствовать.
Два года назад, в первые недели войны, я взялась сопровождать новоприехавшего друга из Украины, беженца из России, проходившего по «делу Сети». Он покончил с собой через 10 дней после приезда. Я испытывала много горечи и злости за то, что теперь мне придется заниматься еще и доставкой его тела в Россию. Мне мерещилось, что он стоит под окном, а парк, где он повесился, я до сих пор обхожу стороной. В общем, испытывала все, что угодно, кроме горевания.
Шесть лет назад в Рожаве от турецких бомбежек погибла анархистка из Англии Анна Кэмпбелл. Я видела ее однажды, и это очень приятные воспоминания. Когда я вижу в ленте ее фото, стараюсь побыстрее прокручивать.
Когда я только приходила в движение, в России уже погибли от рук неонацистов несколько товарищей. Их фото и имена я очень хорошо помню. Но я их не знала, поэтому ощущала только сочувствие к тем, кто знал, и злость по отношению к убийцам.
Когда погиб Дима и начали появляться публикации о его обширной деятельности, я чувствовала очень много горечи от того, что все это неимоверное количество задач, коммуникаций, достижений и ошибок, страхов и сомнений, маленьких радостей, которые он испытывал и через которые проходил, были скрыты от чужих глаз и ушей, даже от ближайших товарищей. Диме нужно было умереть, чтобы мы и мир узнали о его жизни. Мне безумно грустно, что из соображений безопасности мы не можем даже дать друг другу поддержку и признание при жизни. Про деятельность друга, покончившего с собой, до сих пор нельзя рассказывать, даже называть его имя, потому что может прилететь его семье.
Меня ужасает то, что мы все можем просто исчезнуть вот так, безымянные и ничего не достигшие публично, и у некоторых из нас даже не будет могилы, потому что тела не существует.
В коллективе, где Дима состоял вместе со мной, мы вчера даже не обмолвились о его годовщине. Решали вопросы с репрессиями.
Чат беларусского коллектива, где Диму тоже знают, молчал.Я видела, что ребята в Германии делали несколько памятных мероприятий и установили мемориальную доску, но у меня не было желания ни быть на таком мероприятии, ни инициировать что-то подобное по месту. Было желание исчезнуть и ничего не чувствовать.
Этих людей знали многие. И получается, что каждый из нас потерял друга или товарища. Но за 15 лет никто не сказал мне «Мне жаль, у тебя погиб друг». Никаких соболезнований не выразила и я. Друг и товарищ общий, поэтому кажется, что каждый из нас заслуживает и нуждается в поддержке, и одновременно каждый должен ее давать. При этом поговорить об этом с кем-то за пределами движения выглядит нереальным. Кажется, что люди, не вникающие в политику, не поймут, зачем умирают люди в драках, на войнах или вешаются от экзистенциальной боли от этого мира.
Непонятно, как говорить про смерть. Непонятно, как помнить, как не забывать. Непонятно, как и что чувствовать.
Возможно, из-за того, что я боюсь чувствовать и говорить, мне так интересно всегда выискивать могилы мертвых анархистов, исторических фигур вроде Кропоткина, Бакунина и т.д. Один раз я была в Вене и погуглила могилы анархистов в этом городе. Оказалось, там похоронен Луиджи Лукени, анархист, который убил астрийскую императрицу Елизавету в 1898 году. Он надеялся быть героически казненным, но его поместили в тюрьму в швейцарском кантоне, где не было смертной казни. Он провел в тюрьме чуть больше 10 лет, а потом повесился в камере. Буржуи не придумали ничего лучше, чем отрезать ему голову, сначала изучали его мозг на предмет «гена преступности», а затем просто показывали в банке в музеях для богатых. Голова вернулась в Вену и тоже там стояла какое-то время в музее, а потом под давлением общественности ее захоронили на венском кладбище. Но не в могиле, а просто зарыли в землю где-то на участке, где хоронят людей, завещавших свои органы науке. Имена этих людей перечислены на табличках, но имени Луиджи там не было. Вот такие христиане эти венские градоначальники.
В этом вся суть государства. Человеку позволяется жить до тех пор, пока он хороший налогоплательщик и послушный гражданин. Если он отказывается таким быть — никакие права ему не принадлежат. Каждому и каждой из нас теперь знаком момент, когда у тебя больше друзей в могилах и тюрьмах, чем на свободе. Друзей, которые заставляют государство скалиться и показывать всю свою жестокую сущность, скрываемую под вуалью «общественного договора».
Много ли тех, кто пытался найти голову Луиджи Лукени, как я?
Найдутся ли те, кто через сто лет будет разыскивать деревья, посаженные в Киеве для Димы и его погибших товарищей, читать книгу о Сократе, натыкаться на фотографии Анны?
Мне по-прежнему непонятно и стыдно.
Но, пока писала этот текст, я наконец почувствовала.
