Много чего изменилось в итальянском городе Флоренция за приблизительно 700 лет от переписи населения 1427 года, но Гильельмо Бароне и Сауро Мочетти в своей поразительной новой статье продемонстрировали, что одна вещь все же изменилась меньше, чем вам может казаться — и это происхождение богатых и бедных.
Традиционные исследования экономической мобильности обычно рассматривают изменения между поколениями, чаще всего сравнивая доходы отцов и их сыновей. Эти исследования показывают, что мобильность существенно отличается в разных странах, с относительно низкой эластичностью доходов (0,2%) в скандинавских странах и относительно высокой (0.5%) в таких странах, как Великобритания, Соединенные Штаты и Италия. Эластичность в 1 (одну целую) означает, что уровень доходов полностью передается в наследство от отца к сыну, в то время как нулевая эластичность означала бы отсутствие наследования.
Важно то, что даже относительно высокая эластичность предусматривает довольно существенную мобильность в длительной перспективе. Эластичность 0,5 в одном поколении подразумевает 0,25 во втором и 0,125 в третьем. Гери Бэкер и Найджел Томес в 1986 году сделали вывод, что «практически любая привилегия или угнетенное положение предков нивелируется за три поколения».
Бароне и Мочетти эмпирически продемонстрировали, что это не так, и что во Флоренции существует постоянство уровня доходов на протяжении семи столетий. Их статья дополняет более раннюю работу историка экономики Грегори Кларка из Калифорнийского университета в Дейвисе, который приходит к аналогичному выводу в случае Швеции начиная с XXVII века. Смысл в том, что в длительной перспективе экономическая мобильность гораздо ниже, чем может казаться судя по краткосрочным данным — даже в тех странах, где краткосрочная мобильность очень высока.
У нынешних богатых флорентийцев были богатые предки
Изучать родословные за очень длительные периоды сложно, но Бароне и Мочетти воспользовались на удивление подробными записями об уплате налогов, которые оставил по себе город Флоренция в 1427 году, и тем фактом, что в западном обществе фамилии обычно переходят напрямую от отца к сыну.
Таблица ниже показывает некоторые из самых поразительных открытий авторов. Они изучали данные о доходах за 2011 год, чтобы определить пять самых высокодоходных фамилий в нынешней Флоренции. Затем они вернулись к данным 1427 года, чтобы найти информацию о заработках и роде занятий носителей тех самых пяти фамилий 700 лет назад. Для сохранения конфиденциальности они заменили фамилии на буквы А, B, C, D и E.
Они показали, что четыре самые высокодоходные фамилии 2011 года в 1427 году были фамилиями людей с доходами выше среднего. Более того, носители трех из этих четырех фамилий были среди 10 процентов флорентийцев с самыми высокими доходами.
Такое постоянство доходов с поколения в поколение гораздо сильнее, чем можно было бы объяснить сравнительно высокой 0.5-процентной эластичностью в Италии. Это тем более примечательно, что в это время в городе происходили массовые политические и социальные волнения, включая несколько иностранных завоеваний и внутренних революций.
Ситуация в Швеции выглядит аналогично
Можно, конечно, рассматривать это как просто интересный факт о Флоренции. Но Грэгори Кларк проводил аналогичное исследование в Швеции и пришел к похожим выводам.
У него не было доступа к историческим данным о доходах, так что вместо этого он использовал тот факт, что в Швеции фамилии были введены в XVII веке и имели сильную классовую привязку. Определенная группа дворянских семей носила фамилии на основе названий их дворянских поместий. Большая группа ремесленников среднего класса приняли фамилии, производные от названий их профессий. Крестьяне чаще всего получали фамилии, производные от имен их отцов — например, название Андерссон получал парень, отца которого звали Андерс.
Кларк продемонстрировал, что через несколько столетий, в 2008 году, люди с фамилиями, указывающими на пра-пра-пра-пра-прародителей, которые были дворянами, с намного большей вероятностью становились членами шведской финансовой элиты, чем носители фамилии Андерссон.
С одной стороны, это менее удивительно, чем ситуация во Флоренции, поскольку в Швеции было меньше политических потрясений, чем в Италии, а XVII век был не так давно, как XV. С другой стороны, случай Швеции более неожиданный, потому что там было гораздо больше явного перераспределения доходов, чем в Италии, и измеренный уровень экономической мобильности в Швеции гораздо выше.
Что же происходит?
Самое правдоподобное объяснение этих данных в том, что просто проецировать мобильность одного поколения на три или четыре или тридцать поколений — обманчиво. Доход и социальный статус по роду деятельности связаны, но не полностью.
Нет ничего необычного в том, что ребенок экономически успешного профессионала посещает элитные образовательные учреждения, но затем переходит к карьере в искусстве, академии или некоммерческой сфере, или же к политической карьере, которая также может предусматривать вращение в высших кругах, но с гораздо меньшей зарплатой, чем у его отца. Если внук специалиста также ходит в элитный колледж и занялся высокооплачиваемой карьерой в бизнесе и юриспруденции, статистика показала бы большую экономическую мобильность, в то время как здравый смысл позволяет увидеть здесь три поколения семьи с высоким статусом.
Общий семейный доступ к недвижимости, социальным связям, общий генофонд, а также элитные образовательные учреждения способны привести к долгосрочной закрепленности, даже если при близком рассмотрении мы наблюдаем нестабильность и перемещения между разными сферами.
Правда в том, что мы на самом деле не знаем, в чем дело. Краткосрочную мобильности гораздо проще изучать, чем долгосрочную, так как регистрационные записи более точные и полные. Важно понимать, что, насколько мы можем судить, краткосрочная мобильность не переходит в долгосрочную — даже в таких странах, как Швеция, где краткосрочная мобильность очень высока.
Так что, с одной стороны, заверения Бэкера о том, что нам не стоит беспокоится о неравенстве благодаря высокой долгосрочной мобильности, вероятнее всего ошибочна. С другой стороны, мнение, что шведская политика хороша, поскольку она способствует долгосрочной мобильности, похоже, также неверно. Возможно, мобильность сама по себе — ложная социальная цель.
